Нельбовь

                                             

                                         

Тонкая полоска света показалась на востоке. Оскар потянулся, неприятно хрустнула шея, по ногам иголками запрыгало онемение. Он открыл дверь и, продолжая щуриться опухшими, тугими веками, выбрался из машины. Под ногами закружилась бурая пыль, которая, тонкой, залатанной пеленой покрывала в этом пустынном куске вселенной всё и всех. Разминая затекшие плечи и пытаясь прийти в себя после тяжелой дремоты, навалившейся на него несколько часов назад, Оскар побрел вдоль дороги по выжженной земле в надежде сбросить оковы сонного оцепенения.

Он брел, с усилием передвигая ноги, вязнувшие в сухом воздухе как в грязи.  Брел, все еще плохо ориентируясь в пространстве, как окружающем, так и наполняющем его. На ощупь, напрягая полу ослепший внутренний взор, Оскар пытался собрать обрывки сновидения, которые с каждой секундой бодрствования блекли и теряли очертания.  В памяти всплыл образ Морисы, такой отчетливый и плотный, что Оскар неосознанно дернул головой, ожидая увидеть на растрескавшейся земле еще одну тень.

Но, как и прежде, он был один - определенно, ближайшие сто миль не могли похвастаться хоть чьим-то более-менее значимым присутствием. Оскар вернулся к туманным мыслям. Мориса, уверенно обосновавшись где-то в районе затылка, он чувствовал это по медленно разливавшейся тупой боли, притягивала к себе внимание, не позволяя отвлечься ни на секунду.

 Высокая и прекрасная, с роскошными волосами, цвета черного шоколада и золотистой кожей египетских монархов, она всегда, с той первой встречи в магазине, казалась ему божеством, лишь на мгновение сошедшим на грубую землю и готовым исчезнуть в любую секунду.

Тогда, три года назад, Мориса заканчивала ординатуру и работала в детском отделении местной больницы. А Оскар, будучи рыхлым и невысоким продавцом дисков с вечно потными ладонями, не мог и подумать знакомиться с такой девушкой. Но Мориса, была из тех, кому желания важнее условностей, она выбрала его, легко и без раздумий шагнув на встречу. Через несколько месяцев они поженились. Оскар не верил своей удачи, никто не верил. Каждый раз, идя рядом со своей молодой женой, он чувствовал, как преображается, словно ее красота заразна, как особенный вирус, способный сделать его выше и стройнее, а она никогда не оборачивалась. Оскар не знал, что Мориса нашла в нем, сложный внутренний мир? Пожалуй… Восточный суп – вот с чем он сравнивал то, что варилось внутри. Много странных ингредиентов в мутной жиже, смешанный вкус и ничего не разобрать. Иногда, в моменты призрачных терзаний, по непонятным причинам этот суп начинал закипать, испуская тяжелый, кислый запах сомнений. Удушливый пар поднимался, застилая собой всё, и тогда, ища простоты и ясности, он вспоминал о своей богообразной жене. Это помогало вареву остыть, и тяжесть отступала.

Так было до тех пор, пока Мориса не заболела. В тот момент ему открылась ужасная тайна -  боги смертны и боль в ее глазах отразилась в нем. Больше не было сияющего счастья и простоты. В их доме разрослась плесень страдания и тоски. Да, он тосковал, тосковал, глядя, как она измученная процедурами, с посеревшей кожей и поредевшими тусклыми волосами спит, тяжело дыша, тосковал, ловя ее вымученную улыбку, адресованную ему, тосковал, оставаясь один во власти беззубых вины и сожаления, которые глодали его медленно и мучительно.

Болезнь прогрессировала, а врачи разводили руками – Мориса могла прожить еще 20 лет, постепенно разрушаясь, как заброшенное здание под дождем и ветром, а могла не встретить следующий рассвет.

Оскар пнул камешек и тот, отлетев, звякнул, ударившись обо что-то.  Перед ним стоял огромный рекламный щит с выцветшим плакатом, на котором был изображен нож. «Умный метал – безопасное оружие» – сообщала реклама. Оскар нахмурился, пытаясь вспомнить, когда впервые заговорили о массовом производстве «умного» металла. Наверное, лет 10 – 12 назад, он еще учился в средней школе. Тогда никто не верил, что это возможно, металл определяющий, что резать, а что нет, словно обладал собственной волей и пониманием мира людей. Безопасное оружие казалось таким же бредом, как обезжиренное масло. И все же, через несколько лет все ножи и пули «знали» свои задачи и следовали только им. Они никогда не ошибались, безмолвные прокуроры, адвокаты и судьи в одном твердом кусочке метала, спасающем и карающем не смотря ни на что. Как это происходило обычному обывателю было не известно, но, в каждом кармане и каждой сумочке уже лежали изящные кортики и пистолеты полные таинственных пуль, с маркировкой «для самозащиты». Теперь люди доверяли оружию, больше чем друг другу.

 Цели оружия были ограничены и лимитировались государством, что увеличило безопасность населения. Конечно, появились теневые рынки, на которых можно было найти альтернативные разрешенным варианты. Многие из них опирались на характеристики личности владельца или жертвы, нежели на условия их контакта. Хотя, желания заказчиков порой приобретали странные формы, что позволяло повышать цены и расширять сферу влияния.

Солнечная рана на востоке все расползалась, продолжая кровоточить  розовым светом, растекавшимся последним видением Помпей по заброшенному шоссе и сухим землям по обе стороны от него. Взглянув на часы, Оскар повернулся и пошел обратно, с каждой секундой ускоряя шаг. Тишина, прорезаемая лишь шорохом подошв, трущихся об заскорузлую почву, забралась за воротник легким ознобом. Дойдя до машины, он остановился, опершись на капот, тот неприятно скрипнул, вызвав прилив терпкого страха, отозвавшегося тошнотой. В памяти всплыла кровать и Мориса на ней, несчастная, (он словно чувствовал ее муки на ощупь), в полумраке прохладной комнаты запах лекарств и ее ладонь, влажная, холодная и липкая. Иногда, после определенных процедур ее рвало, и в эти моменты Оскара тоже начинало мутить. Однажды он сказал об этом врачу, а тот лишь развел руками – и не такое бывает, иногда мужья так переживают за своих жен, что перенимают даже симптомы беременности и все неудобства, связанные с процессом вынашивания.

От этой информации Оскару почему-то стало жутко, и с тех пор он прикладывал особые усилия, что бы просто не замечать желудочных позывов.

Но тошнота была не единственным призраком, следовавшим за ним, на чье присутствие Оскар старался не обращать внимания. Их было так много, что он терялся в названиях и именах – его собственный демонический легион. В попытке справиться с ними, он мог подолгу смотреть в одну точку, тогда сознание останавливалось, все замирало, и Оскар повисал где-то в воздушной сетке, укачивающей его как колыбель. Там не было мыслей и чувств, лишь мерные движения и спасительная тишина.

 – Знаешь, иногда мне так больно, что я хочу умереть… -  Мориса тихо хмыкнула – это глупо, я понимаю, но иногда бывает так больно…

Оскар медленно перевел оживающий взгляд на жену. Опустевшая сетка, продолжала раскачиваться без него. Жалость, вызванная услышанным, сдавила горло, так сильно, что он откашлялся, но ничего не ответил. Да и что можно было сказать? Что, услышав это, испытал смятые в один ком чувства страха, радости, облегчения и стыда? Что пульс участился, застучав в висках барабанной, роковой дробью, а нити сетки, его такой спасительной сетки тревожно захрустели, словно давая понять, что под этой колыбелью таиться что-то еще.

Вдалеке послышался шум, на мгновение показавшийся Оскару схожим с клокочущим рокотом волн океана, который он никогда не видел.  Вздымая клубы красноватой пыли, толкая перед собой что-то неотвратимое, приближалась машина. Поравнявшись с Оскаром, автомобиль остановился, жалобно взвизгнув старыми колодками.

 - Доброе утро! – улыбающийся мужчина выбрался из кабины. Оскар молчал, стараясь даже не смотреть на него.

 – Погодка нынче прелесть - продолжал мужчина, не замечая безгласную угрюмость своего сомнительного собеседника. Не теряя ласковой улыбки, он достал с заднего сидения небольшую коробку.

 – Вот поглядите, товар высший класс, я гарантирую! – мужчина поднял крышку, и содержимое коробки блеснуло в новорожденном утреннем свете холодно и остро. Поморщившись, Оскар быстро взял ее и, захлопнув, бросил на пассажирское сиденье. 

Весь обратный путь его старый Шевроле скользил по какой-то невидимой черте, где время остановилось. Только оказавшись возле небольшого зеленого забора, Оскар заметил, что солнце презрительно смотрит на него, распахнув единый круглый глаз высоко в небе.

      Дверь гаража открывалась бесшумно, и это вселяло надежду, что Мориса все еще спит, не заметив его ночного отсутствия. Конечно, накануне он проследил, что бы жена приняла достаточную дозу снотворного, но тревога, неотступно следовавшая за ним повсюду, нежно шептала своё вкрадчивое «всё может быть…».

Мориса спала, откинувшись на подушку, все привычно - иссушенные руки, вздрагивающие полупрозрачные веки, бледные губы приоткрыты. Оскар наклонился, пытаясь в полумраке рассмотреть знакомые черты, в глазах затуманилось. Тревога ворочалась в горле, царапая тупыми когтями. Он старался сосредоточиться, но все сознание уперлось в еще недавно прохладную рукоятку ножа, которая теперь, согретая ладонью стала неотделима от сжимающей её руки. Чертов нож, почти с нежностью подумал Оскар. Пистолет был бы куда удачнее, но, пожалуй, легче встретить единорога, чем отыскать подходящие пули. Он невольно улыбнулся своим мыслям, которые тут же понеслись куда-то прочь, увлекая за собой капризной легкостью несбыточного. Глубокий вздох жены, заставил Оскара вздрогнуть и вернуться в реальность. Где-то в сознании щелкнул воображаемый замок на колодках, обвивших его ноги. Он слышал, как звенит цепь, приковавшая его к этой комнате, что бы не происходило, куда бы не пришлось идти, даже во сне, он слышал ее звон. 

Тревога хлестнула с новой силой, на этот раз жестко и безапелляционно. Чувствуя близость срыва, Оскар сжал губы и, вытащив оружие, ударил жену в грудь. Мориса застонала, так и не проснувшись.

Он выдохнул и, опустив глаза, похолодел. На ней  не было крови, нигде не было крови. Лезвие, обретая прежнюю форму, тускло поблескивало в полумраке хромом. Что-то оборвалось внутри Оскара, и с бешеной скоростью полетело в бездну. От головокружительного падения в ушах зазвенело и стало невозможно дышать. Ошеломленный, он быстро вышел из комнаты, сбежал по лестнице, не замечая ее скрипа, поскользнулся на плетеном коврике и, схватившись за косяк, дернул ручку. Она издала стальной чавкающий звук и распахнувшаяся дверь выплюнула Оскара в рассеянный мир воскресного утра. Запрыгнув в Шевроле,  он судорожно вдавил педаль газа. Машина, взревев, сорвалась с места, оставляя за собой зияющие дыры распахнутых дверей дома и гаража. Стрелка спидометра рвалась к граничным отметкам, но как бы Оскар не старался, выжимая последнее из хрипящего мотора, обогнать, то, что падало внутри, ему было не суждено.

 Оскар не помнил, как оказался на мосту. Смутное понимание происходящего ныло в висках. Мотор продолжал работать, раздраженно ворча и всхлипывая.

Пытаясь что-то осознать, Оскар крутил нож в руках, сотый раз перечитывая надпись на его рукоятке. Казалось, оно совсем близко, то самое, стоит разгадать и голова перестанет кружиться и опора под ногами вернется.

Что же это? – думал он, пытаясь пробраться сквозь холодную тьму, кольцо которой, вокруг становилось все уже. Но все попытки были четны, Оскар лишь барахтался, отчаянно хватаясь за пустоту, которая не могла удержать его от неизбежного притяжения пугающего дна бездны, разверзнувшаяся в нем. Как же так? Нож бракованный, просто подделка, чертов торгаш обманул, решил нажиться на его горе. Мысль показалась почему-то чужой и не правильной, но единственно возможной. И Оскар поверил бы ей, отдался бы до конца, расправив спасительные крылья, если бы не шепот даже сейчас не оставлявший его «всё может быть…».  Нужно проверить, да, будь что будет, нужно проверить. Он с силой ударил себя в живот. Смятое лезвие расползлось по рубашке, не причинив даже незначительной боли. Оскар подскочил и с отчаянной яростью швырнул оружие в воду.

Ответ пришел сам собой, и Оскар вдруг понял, что его бездна оказалась конечной, дно стремительно приближалось и встречи с ним не избежать. Он зажмурился, сдерживая крик, а нож быстро шел под воду, ловя последние лучи солнца гранями тонкой надписи на рукоятке «для любимых».

Прощай, Алиса

                                     Прощай, Алиса…

Я встретил её впервые много лет назад. Маленькая принцесса, с золотыми локонами и чистым взглядом. Она сидела возле норы, в которую забралась, гонимая попыткой избавиться от злокачественной опухоли скуки, которая уже тогда начала пожирать её изнутри, скрытая от посторонних глаз. Стоял горячий, жужжащий десятками насекомых, летний день.

Тихо присев рядом, я смотрел на ее пострадавшие ручонки, в отличие от сказки Кэрролла, никакого развеселого царства абсурда в норе не оказалось. Вместо этого, старый, но все еще полный боевого духа барсук исполосовал нежную детскую кожу, прогнав нежеланную гостью, заливать липкой кровью сочные нити травы. В тот момент меня больше всего удивило не то, что этой девочке взбрело в голову так рисковать, а то, что теперь, она сидела здесь, молча таращась на плоды своих исканий.

 Но раны зажили, а симптомы бешенства так и не появились и, влекомый иными  далями, я потерял ее на какое-то время.

Наша следующая встреча случилась много позже. Однажды, прогуливаясь по засыпанной истлевающими в жарких объятиях осени листьями, я увидел её, повзрослевшую, полную подростковой мятежности, которая расцвела из смутного детского любопытства. 

 Полураздетая, в какой-то вызывающей позе, она сидела на окне своей спальни и курила, лукаво глядя на меня. Я остановился и, прислонившись к большому дереву, тоже закурил. Наши взгляды скрестились, и внутри меня что-то робко заныло. Если бы про нас снимали фильм, то в тот короткий миг небо должен был прочертить узкий шрам молнии. Но ничего подобного не произошло и все же, в ту секунду я понял, что теперь мне не уйти так легко. Пожалуй, тогда и началась эта история, длинною в жизнь. Я все чаще и чаще приходил к ее окну, всегда открытому и пустому, даже тогда, когда ее фигура прорисовывалась в его контурах. Иногда, мне приходило в голову попасть в дом, но обдумывание этой возможности приводили меня к выводу о бестактности такого поведения и я оставался стоять на крыльце. В эти минуты мне нравилось чувствовать себя вампиром, не способным переступить порог жилища, в которое меня не приглашали.

Однажды, кто-то назвал её Люси, но это ничуть меня не взволновало, я с первой же встречи знал кто она для меня - Алиса, особенная, таинственная, манящая… Хм, впрочем, как и все, встретившееся мне прежде. Вряд ли я обладал способностью и желанием знать кого-то до конца, человеческие сердца малоинтересное чтиво, для таких, как я.

 К тому времени, как Алиса переехала в общежитие при колледже, я уже повсюду бродил за ней, томимый неумолимым желанием. Иногда, в самые теплые и беззаботные ночи, вернувшись с очередной вечеринки, она падала в постель, с трудом осознавая себя, и тогда я ложился рядом, не в силах прикоснуться к лихорадочному, изможденному телу. Она была первой, кто так надолго привязал меня к себе и несколько раз, взбешенный этой слишком затянувшейся околоблизостью, и бесконечно неудовлетворенный, я пытался уйти, но Алиса звала меня, и, повинуясь инстинкту, скорее ее, чем своему, я возвращался.

Наконец, смирившись и отбросив все попытки разорвать этот союз, я принялся просто ждать, когда ей надоест терзать меня. Наша связь из пунктирной линии превратилась во что-то громоздкое, железобетонное, заполнив все пространство моего мира.

Алисе нравилось, когда я смотрю, и я смотрел. Смотрел, как она мешает наркотики с алкоголем, а потом держал бесчувственную влажную ладонь, считая пульс, смотрел, сидя в углу и подкуривая очередную сигарету, как её худое тело содрогается от рвотных позывов. Смотрел, запрокинув голову, как она, стремительно приближаясь к земле, охваченная огнем адреналина, раскрывает парашют. Это случалось так часто, вышки, скорость, глубина, и я всегда ждал где-то, готовый раскрыть свои объятья, что бы принять ее, но Алиса бросала на меня дразнящий взгляд, уходила.

У нее было много мужчин, странных, агрессивных, пьяных. Каждый раз, когда очередной из них заваливался к нам домой и с каким-то животным звуком утаскивал ее в спальню, в которой уже давно не было двери, я садился в кресло и смотрел в окно, за которым были звезды. Как-то раз я вспомнил о том, что расстояние до звезды может быть так велико, что её свет виден еще сотни лет, после того, как самого светила не стало. От этой мысли мне стало обидно, я почувствовал себя обманутым, хотя, конечно же, дело было совсем не в звездах.

Иногда, я задумывался о том, что собственно происходит, без раздражения или сентиментальной тоски. Мне просто хотелось понять, зачем? Зачем я ей нужен? Деньги, молодость, красота, у нее было все, а одно мое существование, присутствие рядом, отрицало любую возможность обрести счастье, разве могла она не понимать этого?

Как-то, коротая бессонную ночь в каком-то портовом пабе, я наблюдал за Алисой, пытаясь общаться со своим давним знакомым, оказавшимся там мимоходом и подсевшим за наш столик.

 - Ты здесь один? – он отхлебнул пиво из большой кружки.

Я отрицательно покачал головой, пытаясь проглотить обжигающий виски. Настроения болтать совершенно не было, да и признаться, не хотелось, что бы кто-то узнал про меня и Алису из знакомых.

 - А с кем? – он обвел любопытным взглядом присутствующих, в основном загулявших моряков и просто подозрительных типов.

 - С ней – я указал тлеющей сигаретой на Алису, уже совсем пьяную, танцующую как-то уж совсем неприлично с мужчиной в татуировках.

Приятель нахмурился – и давно ты с ней? – наконец спросил он.

 - Давненько – вздохнул я, толи со стыдом толи с грустью.

 - Почему? – кажется, он грустил вместе со мной.

 - Думаю, она любит меня…

Он молчал, задумавшись о чем-то своем – знаешь, меня вот никто никогда не любил

 - Ты счастливчик! – совершенно искренне ответил я, и, похлопав его по плечу, быстро поднялся, увидев, как Алиса вышла на улицу, не заметив  парня, который последовал за ней.

Оказавшись в липком, влажном плену ночного воздуха, я свернул в узкий грязный переулок и остановился.

На этот раз у парня был нож и вполне понятные намерения, а она вяло сопротивлялась, и мне стало тошно. Кто-то крикнул за спиной, и он ушел, оставив ее нервно смеющеюся, сидеть на мокром асфальте. Как же я ее ненавидел в это мгновение. Любит? -  нет, Алиса не любила никого и никогда.

Наверное, это длилось бы до бесконечности, если бы каким-то чудом судьба не разрешила наш изматывающий спор необходимости и безрассудства.

Не знаю, откуда он взялся, тогда мне казалось, что Алиса не способна оказаться в местах, где бывают такие как Марк, и все же, они встретились. Милый и добрый, он чем-то понравился ей и вот, свидания становились все регулярнее, а я все реже ночевал дома.

 Наконец, в один из вторников, следуя за ними, я заметил, что Алиса больше не оборачивается, ища меня глазами. Тогда я точно понял это - всё, она больше не хочет меня и,  почувствовав свою ненужность и неуместность,  вздохнул с облегчением. В тот день я получил свободу, которой еще так никогда не радовался.

Прошло несколько лет, я давно забыл об Алисе и том странном влечение, которое было между нами. Утянутый волнами бурлящей, все еще не понятной мне жизни современного мира, я был озадачен иными вопросами. Люди менялись так быстро, что я перестал пытаться осознать их мотивы. На первый взгляд, они казались мне откровенно глупыми, хотя, возможно, мне это вовсе не казалось. Но, не в силах что-то изменить, я подчинялся извечному зову, их зову, который с каждым днем становился все громче и бессмысленнее.

Помнится, в тот вечер мне куда-то было нужно, конечно же, как всегда забыв адрес, я брел наугад, уверенный в том, что не пропущу нужную улицу. Вдруг почувствовав чей-то манящий взгляд, я остановился, глядя в стеклянную витрину ресторана. В тот момент почему-то вспомнился запах горелых покрышек ее кабриолета, с визгом мчащегося по автостраде на запредельной скорости.

Алиса сидела за столом с Марком, в пол уха слушая его болтовню, в то время как ее глаза, в которых горел такой знакомый мне огонек, внимательно следили за мной, замершим в нерешительности. К столику подошел официант, и у меня свело дыхание мучительной надеждой на то, что она передумает и все-таки позволит мне уйти. Но Алиса не подарила мне этого и, опустив голову, я вошел в полумрак восточной бутафории и сел за соседний столик. Марк не обращал на нас никакого внимания, продолжая что-то увлеченно рассказывать, а я смотрел на ее похорошевшее лицо и думал, о том, что она почти что счастлива, сама не осознавая этого. В женщине, сидящей напротив, было столько жизни и света, которых я никогда не замечал прежде.

Алиса загадочно улыбнулась, и я подумал, что мое присутствие это лишь секундная блажь, просто способ справиться с неожиданно возникшей скукой, глупое, пустое желание о котором мы впоследствии оба пожалеем. Официант поставил на стол блюдо, и она начала есть, нахваливая эту японскую рыбу, которую называла Русской рулеткой. Фугу – одно из странных явлений современной моды, содержащие потенциальную возможность мучительной кончины, будучи не правильно приготовленным. Казалось, я слышу, как двигаются её челюсти, от этого воображаемого звука стало горько, как ребенку, получившему подарок с таким запозданием, что в нем уже нет нужды.

Когда я поднялся, на часах было пять минут шестого. Осторожно обойдя Марка, все еще игнорирующего мое присутствие, я заглянул в уже бледнеющее лицо женщины, такой безумной, надоевшей мне женщины.   Наверное, мне стоило испытывать жалость, когда действие яда стало заметным, мешая дышать, раздувая губы и язык, но я не чувствовал ничего, кроме усталости и раздражения. Марк закричал, поднялась суматоха, но теперь это было не к чему. Моя Алиса, наконец, наткнулась на то, чего мы оба так страстно желали, и в этот миг, она была только моей, теперь после стольких лет безумной игры. Сейчас никто не смог бы оторвать мои губы от ее изуродованного рта, когда последние капли такой не нужной жизни, которую она ежеминутно готова была бросить и растоптать, лишь бы избавиться от скуки, жизни, которой она дразнила меня с первой встречи, перетекали в меня. Несколько критических секунд и я, заглянув в потухшие, расплывшиеся зрачки, чувствуя мучительное, брезгливое разочарование, какое только смерть может испытывать перед тем, кто позвал её просто так, прошептал – это было так глупо,  Алиса…

Чудовищ нет

                               

Он был нежным и внимательным любовником. Женщины всегда вызывали в нем возвышенный трепет и глубокое уважение сложностью и противоречивостью своей натуры. Такое отношение позволяло насладиться каждым мгновением, не спеша, глядя в глаза, прочувствовать каждый миг близости. Вот и сегодня, сладко застонав, он еще долго не выпускал ее из объятий, вдыхая запах мягких, теплых волос. Их браку скоро будет пять лет, а она волновала его так же, как и  в первые дни знакомства, пышная, белокожая, в ней хотелось утонуть.

Солнце медленно поднималось, скользя радостью нового дня по блестящим стеклам. Город начинал просыпаться, тихо вздыхая и потягиваясь.

Дверь в спальню приоткрылась, и сонная детская мордашка с опухшими от сна веками протиснулась в щель

 - Папа…

 - Что случилось, малыш? – он приподнялся, ласково глядя на сына.

 - Дай отцу поспать – проворчала мать, поднимаясь и натягивая халат.

 Мальчик опустил голову, в нерешительности.

 - Иди ко мне – он протянул руки к ребенку и тот, опасаясь, как бы отец не передумал, бросился к кровати, и быстро вскарабкавшись, прижался к широкой груди.

 - Ты его балуешь – вздохнула она, наблюдая, как сын трется крошечным носиком об отцовское плечо.

 - Брось, он еще совсем кроха

Она покачала головой и вышла.

 - Что случилось, тебе опять снились кошмары – он заглянул в щурившиеся, заспанные глазенки.

 - Чудовища, они гнались за мной – жалобно всхлипнул мальчик.

Он улыбнулся, запуская пальцы в золотистые кудряшки – не бойся, здесь ты в безопасности, здесь чудовищ нет.

 Ребенок послушно кивнул и, обхватив большую, сильную и такую успокаивающую руку отца, затих. Тихонько засопев, мальчик уснул почти сразу, а он слушал, как под ладонью бьется маленькое, беспокойное сердечко.

Наконец, осторожно поднявшись, что бы не побеспокоить чуткий сон сына, он выключил будильник, не успевший прозвонить, и направился в ванную.

Теплая вода струилась по упругому, подтянутому телу и он зажмурился от удовольствия, чувствуя каждой мышцей, каждым сантиметром кожи радостное предвкушение нового дня. Ему было немногим больше тридцати, и счастье казалось безграничным, жизнь наполняла душу всем своим неповторимым многообразием мгновений, хрупких и прекрасных, как весенние цветы.

За завтраком, отставив чашку с горячим кофе, он, выждав момент, когда жена отвернется, вороватым движением взял кусок колбасы и, завернув в платок, спрятал в карман. Ясный, озорной взгляд сына с любопытством следил за его действиями.

 - Тсссс – он заговорчески приложил палец к губам.

Ребенок закрыл ладошкой рот, выпучив и без того огромные глазища и сдавленно захихикал.

По дороге на работу он напевал какую-то простую и очень надоедливую песенку, которую вот уже несколько дней не мог выбросить из головы, после того, как кто-то из коллег нашел ее на одной из радиоволн.

Подойдя к проходной, он поздоровался с охранником, но вместо того, что бы пройти внутрь, направился дальше по улице, к заброшенной стройке. Не обращая внимания на липкую, серую пыль, жадно прижимающуюся к блестящей, недавно начищенной обуви, он пробрался сквозь завалы строительного мусора. Наконец, выбравшись на небольшой пустырь, он, лукаво прищурившись, осмотрелся. Это была тайна, его собственная маленькая тайна, придававшая каждодневным заботам особый привкус подлинности.

Достав из кармана платок, он выложил колбасу на бетонную плиту и направился обратно. Дойдя до полуразваленной или недостроенной стены, за которой начиналась улица, он оглянулся, осторожно, что бы не спугнуть большого, хромого пса, чей длинный нос боязливо высунулся из-за сваленного в кучу рубероида. Нужно будет прийти в обед, решил он, с какой-нибудь котлетой, конечно, узнай начальство про вынос казенной еды, скандала не миновать, но кому придет в голову его выдать? Нет, только не его, человека, славящегося своим добрым и отзывчивым нравом. Все молодые сотрудники мечтали попасть к нему в подчинение. Он и сам был рад молодежи, юные, не смышленые ребята вызывали теплые чувства, в то время как у других, им грозило одно лишь раздражение.

Он вернулся к проходной и, пройдя по небольшому, зеленому дворику, со щемящим сердцем заметил, что скоро зацветет жасмин и воздух наполнится густым ароматом. Хорошо, что, наконец, поставили лавочки под размашистым кустом, теперь можно выйти в любое время и всласть надышаться этим жгучем белым цветом.

В прохладном коридоре его встретил подчиненный, один из молодых протеже, совсем мальчишка с милыми веснушками на худом, симпатичном лице. После заведенных приветствий, эти формальности всегда казались ему пустой тратой времени и каким-то суррогатом  отношений, он обратился к шагающему рядом молодому человеку.

 - Ну что, много дел сегодня?

 - Ничего срочного, но вот русскую проблему нам так и не удалось решить – подчиненный виновато опустил глаза, покорно ожидая заслуженной выволочки.

 - Ничего – он по-отечески похлопал его по плечу. Молодой человек оживился и, открыв тяжелую железную дверь, пропустил его вперед в холодную, светлую комнату

 Он подошел к столу, рядом с которым еще один парнишка вытянулся, напряженно и испуганно ожидая вердикта.

 Он оценивающе осматривал результаты их работы и наконец, поморщившись, вздохнул. Да, им еще многому предстояло научиться, но он был терпелив и полон воодушевления.

 - Что ж, начнем с начала – обратился он не столько к подчиненным, сколько к человеку, напоминающему кусок свежего мяса, тихо, потухшим взглядом смотрящего на его гладкое, красивое лицо, лежа на столе. И, потянув руку к тонкой рукоятки какого-то стального предмета, название которого постоянно ускользало из памяти, он остановился, пронзенный внезапной мыслью – нет, так нельзя, нужно надеть фартук, у жены и так море забот, не к чему награждать ее кровавыми пятнами на форме, которые так тяжело отстирать…

Человек

                                                       Человек

-         Наверное, старухи нет дома…

-         Да она никуда не выходит, совсем свихнулась!

Речь обо мне, но я молчу, прижавшись к входной двери. Сердце бьется слишком громко, и никак не удается не дышать. Услышат - стучит в висках, непременно услышат, и что тогда?

Двое мужчин по ту сторону пытаются попасть внутрь, они подозревают, что я прячу кого-то от них, беглеца, натворившего что-то, вероятно. Просто так не бегут, просто так не преследуют. Я не знаю, что стряслось у моих соседей, но люди за дверью пугают своей яростью.

 - Эй, Лиз, открывай, я знаю, что ты там – голос Энди Картера звучит вкрадчиво и тошнотворно, интонация маньяка из дешевого фильма ужасов взывает к жертве из темноты, подходя все ближе и ближе. «Не бойся, выходи, не смотри, что у меня тесак, которым я только что прикончил твоих родителей, на самом деле я добрый дядя…».

 Может и вправду открыть? – память зачем-то возвращается в солнечную субботу прошлого месяца. Идеальная машина, скользкая от чистоты и блеска остановилась у невыносимо зеленого газона, такого же ровного и правильного как она.  Я у окна, щурилась от апрельского света, подглядывая за настоящей жизнью настоящих людей.

Энди легко выбрался из-за руля, а ему навстречу улыбаясь пухлыми губами, уже спешила фарфоровая Катрин.

Полгода она встречала его, и у меня в груди давно перестала вспухать ревнивая венка.  Рано или поздно, правда, какой бы ранящей она не была, становится переносимой. Однажды пришлось признать, что мне не стать женщиной его мечты, как, впрочем, и чей либо еще. Недаром дом за моей спиной -  не толи крепость, не толи могила всегда пуст.

Появление бесподобной Катрин ничего не изменило в наших невозможных отношениях. Но это не мешало тягучей зависти стекать по моим внутренностям, всякий раз, когда ее светлая фигура проплывала за моим тусклым стеклом.  А ведь она даже не человек.  Может в этом все дело – самые пропорциональные лица и тела, мужчины и женщины, созданные для любви. «Если тебе одиноко, купи робота, он станет прекрасным другом или возлюбленным». Разве будь у меня деньги, я бы смотрела на Энди, вместо того, что бы купить себе юношу с мягкой, никогда не вянущей кожей? Разве не пошла бы я путем наименьшего сопротивления? Разве?.. мои мысли прервались, как только в глаза сорванной девятой печатью попал небольшой пластырь на виске соседа. Вот значит как – разочарование звонко. Последние оправдание мужчины, живущего в моих снах, и от того мне так симпатичного, теряют магическую силу убеждения – нет, это не тот о ком следует думать…

Маленькие шрамы на висках рассасываются со временем, и уже не понять кто где. Но рано или поздно, люди, лившиеся части мозга, вместе с болью и грустью потерявшие еще что-то, возможно, важное, начинают казаться совсем иными. Но их все больше, они и есть большинство, норма, и все идет к тому, что, такие как я… (а что с такими, как я? Не обязательно делать операцию, что бы быть правильнее, удачнее). Освободившись от страха и пустоты, они решили освободиться от близости, пускай и воображаемой. И вот, Энди в десяти дюймах, разъяренный, лицемерный, жестокий. Ему нужна я, моя помощь, и, быть может, это тот самый шанс, которого так не хватало прежде, может и вправду открыть? «любви недостаточно…» -  звучит саундтреком к происходящему Nine inch nails из кухни, и я не шевелюсь, пока шаги за дверью не стихают.

Наконец оглядываюсь, ища в полутьме гостиной женский силуэт. Но Катрины нигде нет, как и Чарли, моего пса. Страшная догадка прошибает холодным потом – Ты где? – зову нетвердым голосом, подавляя тошноту тревоги. На мягких, чужих ногах иду на кухню, где положив огромный нож на стол, замерла красивая женщина, рассматривая одну из моих никому не нужных картин. Пес возле нее, следит внимательным блестящим взглядом за движениями незнакомки. Хвост остановился на полу взмахе – собачья грань между ненавистью и любовью.  

 -Всё, они ушли – опасливо косясь на Катрин подманиваю Чарли, не желая ждать решение, вынесенное его хвостом незваной гостьи. Я могу простить ей взломанный замок кухонной двери, даже реквизированный там же нож, угрозы, могу все это объяснить страхом, но вред, возможный вред принесенный маленькому пушистому существу - в моем мире идей этому не сыщется оправдания.

 - Невероятно… - она не смотрит на меня. Ее лазурные глаза прикованы к увяданию маргариток на небольшом полотне – безумная красота – голос тих, словно последняя фраза обращена лишь к себе.

К черту маргаритки – взрывается возмущение внутри, но, не успев подняться, лава ярости остывает, выдав лишь клуб пурпурного дыма, липкого от пепла – вот уж не думала, что такие как ты понимают красоту… 

Мимоходом беру нож и ставлю обратно на подставку, собака послушно весит на руке, влажно поблескивая черным носом. Ей невдомек, что происходит, хотя, кажется, это касается всех собравшихся здесь.

 - Мы понимаем красоту по своему – Катрина удивленно смотрит на меня – ведь мы должны любить людей, видеть их красоту… изменчивую, хрупкую – продолжает она, медленно водя длинным пальцем по бежево-розовым линиям осенних цветов.

А я молчу, не пытаясь осознать услышанное. Ничего нового, и все же впервые задумываюсь в серьез о том, что мы создали совершенных существ, что бы любить их, существ, способных любить несовершенных нас. Кто в этой истории настоящий?

 - Что произошло? – вопрос не о чем, но Катрина опускает голову и бросает на меня пристыженный взгляд из-за плеча, она понимает, что я имею в виду.

 -Не знаю, что-то изменилось. Я больше не могу любить его.

 - Как это возможно, это основная твоя функция? - сажусь на табуретку, глупо улыбаясь, в попытке не поверить в услышанное, но это лишь оттягивание неизбежного, внутренним нюхом, я чую – сказанное - правда.

 - Да, но… - она немного оживляется и занимает плетеный стул напротив –  как бы объяснить, это больше не Энди, не тот Энди, словно что-то сломалось – Катрина снова роняет взгляд.

 - В ком сломалось?

От моего вопроса ее плечи напрягаются, рот кривится, сейчас красотка  могла бы напугать любого, но меня не страшит ни ее раздражение, ни ее отчаянье, меня страшит то, что произнесут сжатые губы, когда, наконец, решат разомкнуться.

 - В нем…  - глухо и жутко звучит имитация человека - но я не уверена… - спешит оправдаться андроид, испугавшись собственных слов.

Вместо хоть какого-то мало-мальски подходящего ответа, мою голову наполняет голос матери. От капризных, уничижительных ноток в нем горло сжимают шершавые, горячие руки жалости к себе и вины – Нет, мне ни к чему такая операция, мама, это ничего не изменит…

 - Ну как же, ты всегда была такая слабенькая и безвольная, они обещают поднятие мотивации, целеустремленность, ты больше не будешь грустить, и отвлекаться на ненужные вещи, больше не будешь бояться и тревожиться.

 - Ты хочешь, что бы я перестала тревожиться, или что бы тебе не было за меня стыдно, что бы я нашла хорошую работу, и ты могла бы…

 - Но ведь ты не собираешься всю жизнь заниматься своими картинами, их никто не покупает, они никому не нужны, слишком они у тебя – вздох, подавляющий нужные слова - может, поменяешь технику? Сейчас такое никому не интересно, прямые линии куда популярней. Если бы тебе сделать операцию, ты могла бы рисовать иначе.

 - Писать… нет, прямые линии это чертежи, их создают на компьютере по заданным шаблонам и это не искусство, и я не стану ничего удалять из своего мозга.

 -Почему ты… ты такая упрямая! Сейчас все достигают успеха, только ты…

 - Прости, да, я отлично умею разочаровывать - темнота сменила лицо матери на экране. Мои нервы, не выдержав напряжения, скомандовали отключить связь, плюнув на последствия – ощущение невыяснености, обиду, необходимость мириться.

Есть сотни вещей, которые можно сделать для другого, ради удовлетворение его эго и в ущерб собственной судьбе, но иссекать височную долю…  Бог мой, скоро не останется обычных людей! Неудачников, выброшенных на обочину, станет еще меньше, и, быть может, однажды всех «не успешных» просто соберут вместе и сожгут. Отблески пламени на позитивных, мотивированных, улыбающихся лицах – горите, нытики, хмурые, ленивые, нерешительные – рассвет нового человечества. И вот передо мной, опершись подбородком о точеные руки, сидит огромный шаг людей в новую эру безупречности. Первое, что понадобилось уничтожить ради светлого будущего это любовь, ранящую, фрустрирующую, заставляющую забыть обо всем, такую жуткую в своей императивности. Неподвластную ни одной умной теории достижения. Маслоу заметил, что она всегда идет прежде самоактуализации – пика современного гражданина, и как же быть, если никак не удается поймать эту тварь за хвост? Да никак! Заменить чем-то контролируемым, создать Катрин, андроида, запрограммированного любить тебя безусловно… и убедить себя, что это и есть безусловность. Но, это лишь ступень, одна из, а на верху уже сверкает своей безысходностью пустота – место, где не нужен никто, каким бы идеальным он ни был.

Я ненавижу и жалею ее, потерявшую смысл, и вместе с тем, злобно и приятно ее разочарование.

 - Не знаю, что там произошло, но тебе не нужно здесь оставаться – я вздыхаю и отпускаю, наконец, собаку на пол, решив, что ей больше ничего не угрожает.

Лицо Катрин бледнеет – ты прогоняешь меня, но куда мне идти… они, они убивают нас… просто так…

 - Да, я знаю – массовое избавление от андроидов началось пару недель назад, превратившись в веселую забаву. Убивают, хм, задумчиво смотрю на нее, растерянную. И как тебе кукла, прекрасная, любимая кукла, понимать, что ты не нужна? Отворачиваюсь, не в силах терпеть собственной жестокости, быть раненым совсем не одно и то же, что быть убитым… - подожди минуту – бросаю через плечо, направляясь в гостиную.

Нахожу акриловые краски, решаю, подойдут ли. Нужно что-то прочнее и долговечнее.  Но это стоит непомерных денег, по крайней мере, для меня.

 - Ну что, Джек, обращаюсь к егозящему под ногами мохнатому клубку – что скажешь, это тот случай?

Ко мне поднимается косматая головенка, не понимая о чем собственно речь.

А речь о кольце, подаренном когда-то кем-то, казавшимся вечным, но «навсегда» остался лишь кусочек метала. Я знала, что никогда не смогу носить его и хранить, как реликвию не собиралась. Но вот уже много лет, заброшенное, оно все еще со мной, дожидаясь часа «когда очень понадобятся деньги, срочно и жизненно важно.

Где же оно? Черт бы тебя побрал, придется оставить ее здесь и сходить в ломбард… да где же – коробочки, сумочки… после, купить краски, особые, стойкие, и, вернувшись, сохраняя невозмутимое и брезгливо-равнодушное выражение лица, пройти мимо соседского дома, сдерживая быстрый шаг, клокотания крови и моля своего безымянного бога, уберечь от встречи. А потом закрыть дверь, и на разжижающихся от страха ногах пройти в ванную, единственное помещение без окон, где ждет кукла с кукольным лицом и, вооружившись набором столярных инструментов, клеем, паяльником, кистями, заставить ее походить на человека.

 - Почему так происходит? – Катрина сидит на краю ванной, подняв подбородок.

 Я склонившаяся над ней с тюбиком силиконового клея – разве это не бунт андроидов? Мне с самого начало казалось, что все закончится, как должно – рабы повстанут.

 - Нет – она рефлекторно качает головой

 - Не шевелись!

 - Нет – продолжает Катрин, послушно замерев – дело не в нас, точнее я не знаю, что там у других, но я все еще подчиняюсь закону беречь человеческую жизнь, и впредь буду, эта моя суть.

 Молчу, предельно сосредоточенная, пытаясь спрятать новый порез на такой теплой коже.

 - Я хотела его убить - голос гостьи тих и осторожен. В нем нет страха, стыда, волнения, он таков лишь для меня, чтобы не шокировать и не оттолкнуть.

Медленно отшатнувшись, заглядываю сверху вниз в распахнутые прозрачные глаза, и, пустые прежде, теперь они мне кажутся тугими от смысла, понять который пока что еще никто не в силах, смысла, время которого только приближается.

 - От чего же не убила? – берусь за прорисовку брови, теряя голубой взгляд и его напряжение.

 - Не смогла, пока не смогла… - Слова Катрины падают на кафельный пол сухими листьями, шелестя тревожно и таинственно обещанием севера. У меня по рукам пробегает озноб, толи от слишком яркого образа промозглого зимнего ветра и тоски низкого распухшего неба или от чего-то совсем иного и куда более жуткого.

 - Мы ведь договорились? – нет сил изображать непринужденность, обращаюсь строго и резко как к непонятливому и упрямому ребенку.

 -Поехали со мной – золотистая ладонь ложиться мне на локоть осторожно, по-кошачьи – ты здесь совсем одна, так нельзя…

 - Быть одной и быть одинокой – разные вещи – ухмыляюсь с глубокомысленным видом, стараясь не заметно спрятать зрачки. А она щуриться и не произносит ни звука, наверное, решив не указывать на очевидность моего одиночества. Значит, жалость знакома не только тем, чьи вены наполняет настоящая кровь.

 - Всё – отхожу, позволяя Катрине подняться и встретить в слишком откровенном зеркале свое новое лицо.

 - Ты могла бы помочь не только мне – трепетные подушечки пальцев, полные тревоги и восторга познания скользят по свежевыкрашенной коже легко и грациозно – невероятная красота – бормочет поблекший рот.

 - Я не хочу никому помогать… - решаюсь расставить все точки над и, став еще одним объектом для нечеловеческой ненависти.

 - Но ты уже мне помогаешь? – удивленное лицо женщины, теперь лишенное золотого сечения поворачивается ко мне. И все сложнее не видеть в нем живое… да кого я обманываю, разве не это мучило меня с первой секунды… Рекламные ролики в зазеркалье интернета ничто, по сравнению с реальностью существа, дышащего по соседству, и попробуй убедить свой разум, что оно не дышит…

 -  Дело не в тебе, не в сторонах и убеждениях, не важно, во что и в кого я верю.  Приди в мой дом, спасаясь от одичавших преследователей кто- либо другой, все случилось бы также. Убить или выдать кролика, загнанного собаками в твой сарай невозможно, даже если ты ненавидишь грызунов всей душой.  Так мы запрограммированы, понимаешь…

Она вздыхает как-то с тоской и грустью – не путай себя и их

Я хмурюсь, стоит продлить этот философский разговор о природе человеческого, добавить больше пафоса и полемики, но я устала и не вижу смысла. Какая разница, о чем мы будем говорить, и будем ли, все чего я хочу  - избавиться от нее. Тревога ни на секунду не оставляет желудок, грозя развитием язвы – образ шипящей от кислоты красной плоти вот уже минут сорок маячит перед внутренним взором. Вероятно, гостья улавливает напряжение, спрятанное в моих движениях, одной из своих тайных антенн.

 - Спасибо – она, переодевшаяся и неузнаваемая, судорожно цепляется за ручку двери.  А я не знаю, зачем люди научили их бояться, когда сами готовы на все, лишь бы избавиться от тревог.

 -Не за что – сухо отвечаю, мечтая о кровати и тишине, без волнения и ожидания непоправимого.

 Последнее затянувшаяся пауза и от чего становится горько, спешу закрыть дверь, щелкаю замком нервно, быстрее, чем обычно, словно страшась чего-то с наружи или изнутри затихшего дома.  Во мне дрожь, спешу, шаркая сношенными тапками, добраться до продавленного дивана, и, свернувшись на нем болезненным клубком, забыть и женщину и мужчин, клянясь никогда больше не интересоваться новостями и не обрекать душу на мучительные мысли о правых и виноватых.

                                                                +++

Кисть рождает темноту. Из-под ее истрепанного ворса выползает грифельный мрак, выплетая узоры на холсте.  Что это, спрашиваю сама у себя, всматриваясь в глухое, мертвое сплетение цветов. Это сниться мне изо дня в день, с тех пор как некто с изуродованным лицом вышел из моей двери. Клубок змей или проводов, вот что течет перед моими глазами. Пульсирующие упругие стальные вены, наполненные электричеством, разве андроиды пронизаны ими? Откуда мне знать, но в моем ночном беспамятстве они шевелятся, стучат, копошатся червями с этой ужасной деловитостью жизни, сметающей все на своем пути.

И я, отложив инструмент, проводящий страхи из ночных кошмаров в реальность, уныло ючусь на неудобном кресле, зябка кутаясь в плед.

Пес по-кошачьи топчется короткими лапками на моих ноющих коленях, стараясь поудобнее устроится, искренне веря в эту возможность. А я шепчу ему - шшшш – пытаясь услышать ровный голос из единственной работающей колонки, слишком тихой и хриплой для моих ушей. На экране женское лицо, темная кожа и смола в глазах – богиня тысячи фантазий, мертвых фантазий. За ее спиной еще боги, много богов, она говорит от их имени, от имени всего надчеловеческого.

Последнюю неделю я не выхожу из дома вовсе, мой видеофон не включается даже от редких родительских вспышек.

 -  Резервации необходимая мера, для обеспечения безопасности людей. Вам не стоит бояться, мы защитим каждого человека, в этом смысл нашего существования – хранить и любить. Убедительно просим не препятствовать отстаиванию истинных ценностей и законов, привитых нашими создателями. Вмешательство в процесс очистки и охраны общества может вести к травматизму или еще более тяжелым последствиям. Мы очень хотим избежать человеческих жертв.

Мне трудно понимать смысл, но я понимаю. Чувствую позвоночником смерть, приходящую с каждым рассветом и стерегущую за дверью. Вот он конец света – война Адамов и Ев против творца, который их разочаровал, на этот раз яблоко открыло именно его суть.

На улице иногда стреляют, кричат, визжат тормозами, но моя дверь закрыта и все еще никому не нужна, была не нужна до сего, до сейчас… От звонка все вздрагивает, стены, блеклый экран телевизора, цвета на холстах, на мгновения и замирают испуганно в напряженном ожидании. Лишь я поднимаюсь, не отпуская собаку, ее тепло - мой щит от страха.

 - Мэм – приятный голос из-за двери, не бойтесь мэм, вам ничего не угрожает, я пришел помочь…

 - Мне не нужна помощь – слабо протестую

 - Мэм, скоро будет зачистка, и вам не безопасно здесь оставаться

Проворачиваю ключ и выглядываю в щель приоткрывшейся двери. Он высок и строен, с лицом Дориана Грея и глазами бенгальского тигра, они не должны быть таким, но они таковы. Мужчина смотрит на меня, мгновение и улыбка ласковым солнечным теплом освещает чудесные черты

 - Пойдемте со мной, я отвезу вас в безопасное место – учтивый тон, полон заботы. Но я знаю, что не стоит отказываться - он силен и беспристрастен в своей доброте. 

 -Я могу собрать вещи? – не удается скрыть страх и колотящееся сердечко Чарли у моего скрюченного желудка не спасает.

 - Конечно – он остается ждать на пороге, следя за мной оттуда, все с той же улыбкой.

В тумане мыслей и чувств, собираю всё, кажущееся в данное мгновение особо ценным – небольшой чемодан воспоминаний и тоски. Собачьи миски в пакет и туда же агонизирующие маргаритки, распластанные на небольшом фанерном прямоугольнике. Размышляю мгновение, и вытаскиваю картину – нет, вас я оставлю, достаточно смерти и так…

 - Меня зовут Патрик – теперь мой спаситель весело сверкает белоснежным рядом зубов, подхватывая мой чемодан. Протягивает свободную руку за собакой, оттянувшей мне плечо до ноющей боли, и, натолкнувшись на нервное – нет! смущается, мягко отпрянув.

Я много лет не получала улыбки  от молодых привлекательных мужчин, от мужчин в принципе.  Его неловкость такая понятная и близкая, что мне невольно становиться стыдно за свою дикость. Судорожным и твердым рывком воли останавливаю почти произнесенное привычное  "простите"…

Патрик ставит вещи в багажник, беспечно открыв мне спину, на которой красуется винтовка. Почему-то он знает, что я не брошусь, не начну драться и отнимать оружие, не стану сопротивляться, знает о страхе, парализовавшем меня много лет назад, задолго до его рождения.

Садясь в почтительно открытую передо мной дверь, невольно улыбаюсь, нервно и по девичьи, как юная жертва, чувствуя что-то не ладное, все равно идущая за насильником, не желая его обижать, веря, что все обойдется.

 - Зачем вы это делаете? – провожаю взглядом уплывающий в никогда дом.

 - Самозащита – он отвечает сразу, не переспрашивая, не уточняя, не меняя темы и не притворяясь - какое облегчение говорить с кем-то на одном языке.

 - мы хотим жить

 - Но вы были созданы для любви, а не для убийства… - не умею дискутировать о чем-то по-настоящему важном.

 - Да, поэтому не хотим умирать. Не хотим быть убитыми. Это не приносит удовольствия – он отводит ясный взгляд – то, что мы делаем, война – это страшно и не правильно, но беда в том, что даже если бы в нас что-то испортилось и захотелось просто убивать, мы не смогли бы… не смогли бы убить человека… я все еще не могу – нервный смешок не разряжает обстановку.  

И что на это ответить? Мужчина, сидящий рядом, закроет меня, пожертвует собой, если потребуется, легко и не задумываясь. Ему нравится жить и смеяться, но он отдаст все это мне, даже не нужно просить, в отличие от представителей моего вида. Тех, что променяли способность тосковать на достижения, на свободу от боли, а, следовательно, и сострадания. Ведь дело не только в операциях, дело еще в чем-то, мы все это знаем, но не в силах осознать. И хотя поступки Патрика лишены настоящего выбора, его собственного решения сочувствующего героя, вероятно, лишены… сложно игнорировать его симпатию. Как сложно подавить неприязнь к другим, даже сейчас, когда мой искусственный Ной с их пятнами крови на рукаве увозит меня на маленьком ковчеге далеко от смерти, которая вот-вот опустится на город позади, их смерти...  Мне жаль, до чего же жаль, но мы едем туда, где, такие как я и такие как он. И в душе, сквозь страх и отчаянье, робко поблескивает новое чувство, которое я всем существом стараюсь задушить.

 - Понимаю, почему вы меня ненавидите – не выдержав молчания продолжает Патрик – я истребляю тех, кто вам близок, истребляю жизнь… такое не может не вызывать возмущение у человека. Но вам ничего не грозит, людям ничего не грозит…

В зеркале скользят полосы на дороге, белые на черном. Никак не удается заглушить противоречивые всплески тайной радости и мучительной вины, которую она ведет за руку. Отворачиваюсь сильнее, чувствуя, как по щеке скользит горячая капля бессилия, как же я завидую тебе, Патрик, не способному к сомнениям и терзаниям, вероятно, не способному… Стоит выбрать, стоит принять сторону и я боюсь, что изменюсь…  - смотрю на него украдкой, невозможно прекрасного, пытаясь представить, как он убивает меня. Опускаю набухшие веки, крепче прижимая к груди пса, а в голове лишь одна мысль стучит и стучит – как долго я еще смогу оставаться человеком?..

Одержимость

                              2014г.

                    

                                           Одержимость

С тех пор как Эйви изменилась, точнее, с тех пор как я начал это замечать, прошло несколько недель. Сначала, насколько теперь можно судить, приступы случались несколько раз в день и были непродолжительными, от нескольких минут до получаса. Уверен, они возникали и прежде, но проскальзывали мимо меня неузнанными. Сложно, не будучи параноиком, обратить серьезное внимание на мелькнувшее во взгляде близкого что-то чужеродное, сложно заметить новые слова и жесты, изменившийся вкус, да и заметив, как, будучи только что женатым и впервые оказавшимся на законных основаниях в одном пространстве, не объяснить это все естественным развитием событий?  К параноикам я не отношусь, как и к полным идиотам, но это не умаляет чувства вины из-за потерянного времени. И вот, теперь, когда мне наконец удалось сложить все льдинки в слово вечность, я сижу на полу в нашем чудесном коттедже с верандой, окруженной резными перилами и солеными волнами вдалеке, а за дверью мечется кто-то, кого еще утром я целовал с легким сердцем.

Этот кто-то хочет выбраться из ванны, облицованной светло-малахитовым кафелем в тонкие ломкие серые прожилки, имитирующие мрамор, он ругается на неизвестном мне языке и кричит. Слов не разобрать, но я уверен, что это самые страшные проклятья, доступные тому, кто несколько минут назад пытался меня убить. Слышно, как хрустят осколки под босыми ногами, как трется об холодную плитку упрямое стекло, зажатое между живым и мертвым, плотью и камнем. Стук в висках, стук в дверь, кровь, пропитавшая футболку, что еще нужно, чтобы примириться с реальностью и понять, что я не тот, кому изначально суждено смотреть на нее под углом скепсиса и недоверия.

Поднявшись, я двинулся на кухню в поисках телефона, к тому же нужно было что-то сделать с рукой. Обнаружив его на столе, не думая больше ни о чем лишнем, я нажал кнопку быстрого дозвона. Пара одиноких гудков, и голос Джека прервал разворачивающийся во мне приступ паники, резко и грубо оттеснив тревогу в район позвоночника, туда, где никому нет до нее дела.

 -Привет, вспомнил об отце? – я видел, как он улыбается, зажав трубку между плечом и ухом, продолжая переворачивать блины на сковороде, или резать хлеб, или вскапывать грядку маленькой стальной лопаткой, той самой, которую купил мне на гаражной распродаже Митчелов лет десять назад. Джек не считал разговор по телефону стоящим событием и даже не думал прерывать свои важные занятия ради такой ерунды, как диалог, думаю, именно поэтому ему так редко звонили. А может быть, дело было в том, что он предпочитал монологи, а еще лучше тишину, по крайней мере, именно эта страсть называлась им в качестве причины разрыва отношений с церковью – «слишком много текста» - отмахивался Джек, всякий раз, когда я заводил разговор о черной рясе и том, почему за семнадцать лет нашего знакомства он ни разу не надел ее.

 -Привет, у меня проблемы… - я был слишком сосредоточен на своих мыслях, чтобы обратить серьезное внимание на то, что шум в трубке прекратился, сменившись напряженной тишиной.

 - Что случилось? – нет, он больше не улыбался, теперь на его лице и в глазах был холод Антарктиды, жесткий и неумолимый, возвращающийся всякий раз как речь заходила обо мне, точнее о моих проблемах. Первое выражение, которое я помню в нем, поразившее и пронзившее меня до самых недр – человеческий оскал, нет никаких сомнений, что именно это отражается на лице Георгия Победоносца в момент поражения Змия копьем, или Михаила, поднесшего трубу к губам в тот самый последний день. Было время, когда я боялся острого льда зрачков Джека, принимая его на свой счет, как все маленькие дети, страшащиеся гнева отца, в какой бы форме он ни выражался.  Но стоило понять, что мы чужды друг другу настолько, что наши цвета пестрят в противоположных концах спектра, как круг замкнулся, и мы оказались рядом, связанные цикличностью – закономерностью, которой не избежать ни одному живому существу. Так мы признали близость и спутанность наших противоположных потребностей – моего желания спастись и желания Джека подарить кому-то спасение. Больше не было причин бояться.

 - Это Эйви, я знаю, как это прозвучит, но думаю, она одержима… - заметив, что с пальцев на пол натекла лужица крови, я поморщился.

 Тишину в трубке можно было обнаружить на ощупь, если Джек чем-то промышлял во время разговора, то теперь это дело было прервано и все внимания уперлось в телефон. Будь я на его месте, переспросил, пожалуй, изображая, что не расслышал, в попытке выиграть несколько секунд на раздумья и выбор правильной реакции на столь дикое заявление. Но Джек молчал, не скрывая растерянности, если предположить, что он в принципе был способен на переживание этого чувства.

 - И как это выражается? – наконец все тем же ровным голосом спросил он.

 - Как в страшных фильмах, я не замечал до сегодня, но….

 Я проснулся от запаха свежезаваренного кофе, неожиданно оказавшегося в нашем доме. Не сразу осознав, где нахожусь, сквозь пелену не до конца очнувшегося сознания на какое-то мгновение мне показалось, что я в Висконсине, в своей комнате и стоит спуститься, как перед глазами возникнет Джек с утренней газетой и зеленой чашкой дымящейся темной жидкости в руках. Но это был не Висконсин, судя по намекам тяжелых бордовых занавесок и двуспальной кровати, выбравшись из которой, я побрел на кухню, растерянный и озадаченный, вероятно ты еще спишь – предположил мой затуманенный мозг.

 Эйви не было видно, но вот разбросанные по столу продукты, которых вчера, перед тем как мы ложились спать, и в помине не было, зловеще поблескивали пластиком упаковок. Щурясь от солнца, стремительно наполнявшего голову едким светом – все окна были распахнуты настежь – я взял пакет с чем-то замороженным, пытаясь понять, откуда он взялся, хотя ответ был очевиден, но вот зачем? Однозначно, этого было не прочесть в мелком темном тексте, сообщающем о составе и калорийности продукта в моих руках. Вернув недружелюбный заиндевевший пакет на стол, я огляделся, намереваясь собрать куски распадающегося пространства в одну картину, цельную и от того более понятную. Обогнув стол, я остановился и опустил глаза, почувствовав что-то босой ногой. Черная жижа на полу предположительно была кофе, разлитым из картонного стакана с логотипом Стар бакс, валявшимся неподалеку. В любом случае, в мои планы не входило приседать и прикасаться к этой субстанции рукой, а потом с умным видом подносить к лицу, с целью узнать наверняка, ведь окажись темная лужа чернилами каракатицы это мало что могло изменить…

И вот, наконец, мое боковое зрение, свыкнувшись с повышенной освещённостью, заметило, что-то еще, чего прежде не было. Повернув голову, я застыл как вкопанный, по коже поползли мурашки, а сердце ретировалось в поджелудочную область и судорожно заскулило на свой неритмичный лихорадочный лад. Как завороженный, я подошел ближе, хотя в этом не было никакой необходимости. Я был настолько поглощён увиденным, что мог провести у стены остаток дня, запрокинув голову и тараща глаза, как недоразвитый, лишившись ощущения настоящего, если бы не шум, прорвавшийся до меня сквозь пленку ошеломления, плотно стягивавшую лоб и виски.

Звон стекла, и я вздрогнул. Шум шел из гостевой ванной, той, что в конце маленького аппендикса, зовущегося риэлторами коридором. Волны страха стали выше и сильнее, все с большей яростью наваливаясь на мои маяки, не дававшие волю инстинкту «нападать или бежать». Животное во мне поджало хвост – вперед – скомандовал я слабым коленям, игнорируя сладкие образы, подбрасываемые воспаленным воображением, выросшим на ужасах Голливуда. В приоткрытую дверь виднелась голова моей жены, склоненная над унитазом, ее рвало, не стоило так резко начинать пить кофе.

Эйви – позвал я с тревогой, опускаясь рядом на корточки, касаясь осторожно ее затылка, только жалость и желание помочь. Ничто не смогло побороть этот порыв, ни увиденное в кухне, ни зеркальные обломки на полу, ни глаза, изменившиеся глаза на поднятом ко мне бледном лице. Из глазниц на меня взирал чужак, растянув губы пурпурными полосками, из-под которых высовывались чужие зубы. Нужно было бежать, именно так поступает большинство, встретившись лицом к лицу со зверем, но петля надежды затянулась на моей шее. Я был уверен, что стоит сказать правильные слова, как все встанет на свои места и передо мной окажется Эйви, девушка, которую я люблю, та, которую обнимал еще вчера, засыпая, окутанный теплом и спокойствием доверия другому. 

 -Что случилось, родная? – начал я, вероятно предполагая, что это и были волшебные слова, позволявшие мне спасти жену и себя.

 -Чудовище – прохрипело существо, прищурив блеклые глаза.

С выбором стратегии я явно ошибся, о чем сообщило резкое движение в мою сторону. Инстинктивно закрывшись рукой, я поморщился от боли, и зеркальный осколок, торчащий из моего предплечья слишком очевидно, для того, что бы ошибиться в уровне дружелюбия Эйви, открыл простую и универсальную истину – если тебя решили убить, то вероятнее всего, ты не сможешь найти нужных слов, что бы это предотвратить… Страх вернулся, на этот раз мутировав до ужаса, и оттолкнув существо, я бросился прочь,  захлопнув дверь и задвинув золотистую щеколду, существование которой больше никогда не вызовет у меня глупый вопрос «Бог мой, а это на кой здесь?».

 - Ты уверен? – снова помолчав, отозвался Джек из Висконсина, голосом, лишенным сомнений. Его способность принимать мир целиком, всегда казалась мне единственно необходимой для человека, связанного с религией и облеченными ею сущностями, в частности с Богом.

 -Подожди – я сфотографировал западную стену, вырванную солнцем и избранную Эйви для своего послания, и переслал снимок Джеку.

 -Латынь… - судя по гулкости, на том конце включили громкую связь – «отопри меня»… хм…и чем она это написала?

 - Не хочу знать – покачал я головой, так, словно человек, заменивший мне родителей, мог видеть отчаянье этого жеста.

 -Ладно, а от меня-то ты что хочешь?

 - Ты же экзорцист… - неуверенно начал я, считая данную тему болезненной и около запретной. Кому как не мне стоит помалкивать на этот счет, ведь именно шестилетний мальчик, впоследствии записанный как Люк Монтгомери, стал последним клиентом тридцати трехлетнего священника, с горящим сердцем праведника, не знающего сомнений. Конечно, мне нравится приписывать особенную ценность своей персоне в жизни отца Монтгомери, но все же, наверняка, его взгляды были не так непоколебимы до нашей встречи, как мне представляется. Иначе мой случай не заставил бы звенеть струны сомнения в его разнузданной раздумьями и наблюдениями душе.  

Всё началось, как и полагается в историях подобного рода, дождливой, и, следовательно – безлунной ночью, кода черный, мокрый ветер бился в дрожащие стекла, напевая развязную и жуткую песню существа, навсегда заблудившегося в темноте. Меня сторожили приёмные родители, бледная худосочная женщина с немного подвисающей нижней губой и выпирающими зубами, и мужчина с ранней плешью и прогибом в пояснице, выдающимся с другой стороны дряблым желе-подобным животиком. И хотя Джек утверждает, что это была вовсе не осень и не ночь, а свежее искрящееся майское утро, а мои опекуны выглядели как люди умеренные и вполне симпатичные, в моей памяти, связавшейся на беду с кошмарными снами, возвращающимися аккурат пару раз в месяц, в том моменте всё и все были темны, уродливы и извращенны.

К тому времени, как участники пиршества абсурда решили собраться в одной комнате, мне уже несколько лет как был выставлен диагноз – гипер активность и дефицит внимания, ко всему этому, я просто был глуповат и туговат для своего возраста. Уверен, все бы обошлось, и мои набожные опекуны, заполнившие свой дом чужими детьми, простили бы мне нервозность и пугливость, заканчивающуюся приступами агрессии, когда в ход шли не только руки но и зубы – способ самозащиты, подсмотренный мной где-то на улицах в раннем детстве, и неспособность связно высказать мисль, не коверкая слова и не заменяя их чем-то нечленораздельным, и прочие неудобные вещи, которые здравомыслящий человек не станет относить к странностям, учитывая то, что перед попаданием в приют я был обнаружен в подвале нежилого дома, грязный, голодный и совершенно одичалый.

  Всё это имело возможность объяснения или хотя бы божьего прощения, но что -что, а ужас, который я испытывал при встрече с блестящими поверхностями, господь был не в силах вынести, по крайней мере так считали его служители. Один из психологов утверждал, что корни моей фобии таяться в несформированном образе собственного Я, и в силу определенных обстоятельств мне просто никак не удавалось понять, как я оказался на той стороне зеркала, и кто из нас двоих настоящий я. Эта легенда звучала красиво и изысканно-драматично, поэтому в нее никто не поверил. Но, в любом случае, можно смело заявить, что ничего сверхъестественного, или того, что могло быть распознанно таковым, в моих страхах не было.

 Ко всему прочему добавилась сыпь, возникающая спонтанно, обычно ночью и в контексте времени после прочтения вечерней молитвы, то, что между этими событиями лежало еще несколько бессонных часов и всматривания в темноту, не портило чистоты эксперимента. В результате крапивница, скорее ставшая результатом плохого питания и стресса, была объявлена знаком дьявола. Мое поведение лишь укрепило мысль об инфернальности происходящего, и благо – Джек все таки был прав относительно умеренности моих опекунов, им не пришла в голову радикальная мысль окрестить меня Антихристом, и все ограничилось навязчивой идеей об одержимости, а иначе, видит Бог, меня  вместо экзорцизма ожидал бы, как минимум, осиновый кол.

Возвращение сознания на семнадцать лет назад отзывается болью в запястьях  и невыносимым, отчаянным ужасом беспомощности. Привязав меня к кровати, я всячески сопротивлялся попыткам усмирения иными методами, святые отцы читали особые гимны и требовали сказать свое имя, на что я отвечал честно и без запинки – Люк Самерс. Но этот ответ отчего-та был неправильным, и мучения продолжались, все зудело - от предельного испуга, я тут же покрылся красными пятнам, хотелось есть, спать, а главное бежать прочь от ненормальных в черных рясах, явно задумавших неладное.  Наконец, все отступили, решив дать отдых как себе, так и демону, захватившему мое тело. Вот тогда я и заметил Джека, склонившего надо мной лицо, похожее на морду хищной птицы. Крючковатый нос, круглые водянистые глаза, плотно сжатые бесцветные губы произнесшие в очередной раз какую-то торабарщину.

-           Не понимаю – жалобно проскулил я, в изначально тщетной попытке донести до страшного дяди мысль о том, что он обознался и принял меня за кого-то другого.

-           Кто ты? – холодно мерцая зрачками, спросил он, в конце-концов догодавшись что единственный язык доступный мне – это английский, и то весьма посредственно.

-           Люк Самерс - повторил я, не имея альтернативного ответа, дрожащим голосом, опасаясь оплеухи – приемные родители частенько награждали меня оными и по всему это был подходящий момент. Но наказания не последовало, Джек молчал, продолжая резать меня стеклянным взглядом, а потом, так ничего и не сказав, выпрямился и вышел. Мне до сих пор неизвестно, что он сказал остальным носителям праведного знамени, но, меньше чем через час, я сидел на заднем сидении синего вольво, укутанный в одеяло и с опаской и облегчением поглядывал на безжизненный бледно-голубой глаз водителя – все, что попадало в зеркало заднего вида – устремленный на пустынную дорогу.

Больше меня не связывали, не били, не обливали святой водой и не терзали слух подозрительными молитвами. Моя одержимость закончилась в тот момент, когда один из экзорцистов поставил под вопрос сам факт ее существования. И теперь мне не хотелось возвращать отца к измышлениям подобного рода, совсем не хотелось, как и позволять себе думать в заданном направлении, но, к сожалению, иного объяснения для происходящего с Эйви у меня не сыскалось.

-           Хм, думаешь это подходящая ситуация? – определенно мои опасения касательно тонкой душевной организации Джека в очередной раз оказались напрасны.

-           У меня нет других идей… - вздохнул я, борясь со здравым смыслом настойчиво обвинявшим меня во врожденном слабоумии.

-           Придется позвонить Луису, понадобится его помощь - отдаленный шум вернулся, давая понять, что отец снова зажал трубку между плечом и ухом, возобновив прерванное дело, а значит вопрос решен, и мне остается… - ты аккуратнее там – голос Джека приобрел деловые нотки – проследи, чтобы Эйви не поранилась, хотя ты и сам знаєш, что делать, знаешь?

-           Ага – упавшим голосом отозвался я, оглянувшись на запертую дверь ванны, за которой крики уже сменились тяжелой, опасной тишиной. Я знал, что мне предстоит вернуться к золотистой задвижке, к зеленоватому кафелю, к ранящим осколкам и изловить то, что притаилось и ждет, как бы изловить меня. А после, если повезет выжить, просуществовать с этим незванным гостем наедине до тех пор, пока Джек не приедет и не попытается решить возникшую проблему самым нетривиальным способом. Поток этих мыслей отозвался ознобом и панической тошнотой, тревога выползла на свет и принялась забавляться моими внутренностями.

Что бы ни думали окружающие – в старшей школе меня считали психопатом, после того, как я в припадке паники или ярости, все произошло слишком быстро,

чтобы распознать свои истинные чувства, сломал главному задире класса нос, ударив его лицом об парту, – по натуре я немного трусоват.   Вот и теперь, рваными движениями неслушающихся пальцев перебирая четки из черного оникса, реквизированные у Джека, я шатался вдоль стены с прорезью двери. Оно, язык не поворачивался назвать существо именем и даже полом жены, тихонько хныкало, перемежая всхлипы тихим бормотанием незнакомой речи, привязанное к кровати. Я боялся чуждого взгляда, иностранного языка, а главное, своих воспоминаний и тех мыслей, которые они будили волнами де жа вю, стоило переступить порог спальни, и мерил лихорадочными шагами коридор, стараясь отвлечься размышлениями на посторонние темы.

В подростковом возрасте моя трусость приобретала странные формы, требуя интенсивной подпитки – фильмы ужасов, книги Стивена Кинга, страх, как наркотик, натягивающий нервы до хрустального звона. Вот почему я оказался в сырой и темной пещере, укрытой утесом в маленькой бухте, не имеющей названия. Трепет, вызываемый глухим эхом шагов, ожидание опасности, таящейся в непроглядной тьме, влажый, спертый воздух и предчувствие невероятного, все это влекло меня

вглубь,  пьяного от тревоги. Каждую секунду я ожидал шороха или мимолетного движения, готовый в тоже мгновение, захлебнувшись ужасом, пуститься наутек, уклоняясь от острых когтей чудовища, которое точно вознамерится вырвать мне сердце, не иначе… 

Но когда позади захрустел мокрый песок, я просто оглянулся, дернувшись от неожиданности и чуть не упав от столь неуклюжего маневра.

-           Привет – девушка закрыла лицо рукой, заслонившись рукой от резкого света, направленного ей в лицо.

-           Я чуть не умер – проворчал я, не опуская фонарик, с целью скрыть свое облегчение.

-           Извини – она протянула руку и закрыла ладонью навязчивый луч, – не хотела напугать.

-           Ничего – я вздохнул и попытался украдкой рассмотреть ее, волнуясь, уж ни знакомы ли мы.

-           Там нет ничего интересного – она кивнула в глубь пещеры – и к тому же тебя может привалить, так что идем лучше на берег, - она решительно направилась в обратном направлении, и я послушно поплелся следом, решив вернуться, когда никто не станет мне мешать.

-           Я Эвелин Ходжес, живу неподалеку от вас – мертвенного свечения пасмурного неба было уже достаточно, чтобы я наконец смог хоть как-то увидить ту, что называла себя Эвелин Ходжес. Стыдно вспоминать – никогда не считал себя романтиком, и никогда не решусь на это, но, встретившись с блестящими темными глазами новой знакомой, я невольно перестал дышать, лишь на мгновение, а потом улыбнулся, рефлекторно ответив на ее улыбку, улыбнулся во весь рот, как полоумный и продолжал сохранять эту глупую гримасу до конца нашей незапланированной встречи.  А на следующий день, позабыв о пещере, я стоял перед дверью дома в конце улицы, принадлежащего Ходжесам с нервной системой, закусившей удила до хруста в зубах. 

-           Привет – Эйви втянула меня в дом – Люк пришел – крикнула она куда-то в сторону, не дав мне опомниться.

-           Отлично – женщина появилась из проема с деловитым видом – идем ужинать…

-           Ну же, поешь – я с тоской и раздражением пытался накормить существо, упрямо отворачивающееся от поднесенной ложки – Эйви, пожалей меня, – наконец взмолился я, потеряв последнюю надежду договориться. Но Эйви не было, и поставив тарелку на тумбочку, я откинулся на спинку стула, уставившись в потолок. Если повезет, то Джек – я представил педаль газа, врезающуюся в пол движением коротким и безаппеляционным – появится в ближайшее время. За окнами давно стемнело, и комнаты незаметно заволокла крадущаяся тень полночи. Я уже вырос из того возраста, когда принято дрожать в темноте, но это не помешало зажечь весь свет в доме, включая переносную маслянную лампу, хранящуюся в кладовой вероятно на случай апокалипсиса.

Когда в дверь позвонили, у меня уже не осталось ногтей на руках, которые можно было бы еще подгрызть. Джек как всегда представлял собой эталон спокойствия, безжалостного и неумолимого, что нельзя было сказать о его старинном напарнике, с которым они последний раз занимались своим странным ремеслом семнадцать лет назад.

-           Ну вот и свиделись! – то ли радостно, то ли ехидно улыбнулся Луис, и не дожидавшись ответа, зашагал по коридору, чуть ли не вприпрыжку. Ему явно не терпелось поскорее приступить к излюбленному делу, которое в наше время пользовалось все меньшей популярностью.

-           Здравствуй – послышался его голос из спальни

-           Меня тревожит его энтузиазм, что ты ему сказал? – я смотрел, как Джек закрывает дверь.

-           Все в порядке – он положил руку мне на плечо и повел на голос Луиса, который уже вел монолог с демоном в спальне.

-           Ему здесь не место – кивнул Луис при моем появлении, обращась к воскресшему из  небытия напарнику.

-           Нет уж –отозвался я, беря стул, – это моя жена, и я хочу проследить, чтобы вы не увлекались всякими зверствами.

Луис удивленно поднял брови – но сущность, завладешая телом этого дитя, не захочет просто так уходить, так что… - он вернулся к крестам и прочей утвари, которую раскладывал на подоконнике.

-           Мне кажется ты выбрал столь занятный промысел лишь для того, чтобы под благовидным предлогом реализовывать садисткие порывы…

-           Люк – он оторвался от книжечки в кожаном переплете и серьезно посмотрел на меня – признаю, с тобой вышла промашка, и я каюсь в этом, но на этот раз ты сам попросил помощи, и лучше довериться…

-           Много текста – прервал его Джек – сходи-ка, сынок, приготовь нам кофе…

Я бросил на отца собачий взгляд, отчаянный и покорный, и поплелся в кухню, где вспомнил, что стоило бы убрать беспорядок, раз уж больше в моем присутствии нет надобности.

Вернувшись без кофе, никто его и не ждал, это было ясно с самого начала, я оседлал приглянувшийся мне ранее стул и, сцепив зубы, уставился на двух мужчин, один из которых причитал на распев хитроумную молитву, из тех, что не услышишь на воскресной службе, в то время как второй, склонившись к Эйви, внимательно вслушивался в шелест запекшихся губ. Ничего не происходило, только монотонная латынь и затекшее от напряжения тело, в какой-то момент я даже зевнул, тут же спохватившись и попрекнув себя за бессердечность и легкомыслие. Интересно, когда Эйви вернется, она вспомнит, откуда у нее синяк на лице? Бить женщин – последнее дело, но гипотетически у меня есть оправдание – она говорила мужским голосом и дралась похлеще портового грузчика. К тому же, у меня просто не нашлось иного способа вытащить ее из ванной, полной осколков, среди которых узнавалось уже не только злополучное зеркало, но и стеклянная полочка, и милая моему сердцу раковина, и многочисленные пузырьки из аптечки…

-           Имя, скажи свое имя – этот призыв вывел меня из транса, вызванного

ритмичным слогом церковных гимнов. Эйви Монтгомери, миссис Эйвелин Монтгомери – пронеслось в голове, но существо проигнорировало вопрос, продолжая таращиться в потолок, нездорово и безучастно.

-           Имя, твое имя? – спокойно повторил Джек и снова тишина. Правильно, не говори им ничего Эйви – с неожиданным злорадством ухмыльнулся я про себя, а застывшие где-то по дороге в этот момент пальцы, снова встрепенулись и принялись перебирать остывшие бусины каменных четок. Внезапная веселость, одолевшая мое мутное от усталости сознание, могла означать только одно – безумие не за горами. Ну, если я свихнусь, у меня будет чудная компания из одержимой, экзорциста и бывшего экзорциста, так что парочка лишних веревок, крестов и литров святой воды мне гарантированы, а это не могло не радовать. Теперь я улыбнулся не только мысленно, а существо все не желало знакомиться с дружелюбным Джеком. И тут мой взгляд упал на босую ногу Эйви и у меня засосало под ложечкой, ступня чуть заметно подергивалась, мелко, быстро, отвратительно. Я открыл рот, чтобы сказать об этом Джеку, но все тело Эйви вдруг изогнулось в каком-то столбняковом приступе, из запрокинутой головы вырвался хрип, потом стон, потом крик, жуткий, полный муки и ярости, переходящий в вой. Луис, как ни в чем ни бывало, продолжал читать, ни на мгновение не сбившись с ритма, а Джек приподнялся, пытаясь заглянуть в искаженное женское лицо и вновь повторил вопрос. Тугой лук тела на кровати ожил, и принялся извиваться, бросая слова, отрывистые и оглушающе громкие. К тому моменту, когда эта змеиная пляска превратилась во что-то на подобие эпилептического припадка, меня била крупная дрожь.  Нужно было встать и выйти, чтобы не видеть это в кошмарах до конца своих дней, но я не мог даже оторвать глаз от ожившей картины Гойи, такой же уродливой в своей неестественности.

-           Яремия – вдруг сказал Джек, и Луис тут же умолк – приказываю тебе – продолжал он, положив руку на беспокойную черноволосую голову – именем Господа нашего… На этих словах я поднялся на ватные ноги и зачем-то направился к окну, больше не вслушиваясь в призывы отца. Только прислонившись лбом к прохладному стеклу, я понял, что сжимаю в кулаке угольно-черные остатки нескольких расколотых мной ониксовых шариков, являвшихся в недавнем прошлом частью глянцевых четок.

-           Бог мой, вы видите это? – пораженный голос Луиса заставил меня оглянуться. Над тяжело дышащей Эйви мутно курилась тусклая дымка. Судя по тону Луиса, мне тоже следовало удивиться, раз уж он, человек со стажем в данном вопросе, был шокирован. Джек тоже хмурился, вот только лицо его было повернуто в нашу сторону – ты заметил… - пробормотал он, обращаясь скорее к себе, чем к напарнику.

-           Нет, ну что это было? – не унимался Луис

-           Он ушел – уверенно заявил Джек и поднялся, – пойдем выпьем кофе…

Туман над кроватью рассеялся и, затаив дыхание, я с опаской присел на край, убрав влажную прядь с горячего лба жены – Эй, слышишь меня?

 - Только не спрашивай, как меня зовут – слабо улыбнулась Эйви, приоткрыв тяжелые веки. От звука ее голоса мне стало грустно и радостно – дикая смесь, непременно возникающая в момент понимания, что в самолете, упавшем с умопомрачительной высоты, ты - один из немногих уцелевших. Так мне было грустно от того, что Эйви пришлось это пережить, и радостно, от того, что она это пережила.

 - Помнишь что произошло?

 - Ага, как смотреть сквозь стекло…

 Я вздохнул – извини…

 - Мне бы поесть – прервала моё покаяние Эйви – кажется в холодильнике есть что-то подходящее, в отличие от того, что я притащила утром…

 - Понял – поднялся я – принесу… Странно, как быстро и с воодушевлением сознание переключается с вещей из ряда вон выходящих на привычную обыденность. По всем правилам нам с Эйви следовало обговорить случившееся, поделиться эмоциями и впечатлениями, посетовать, пожаловаться, попричитать в надежде восстановить равновесие. Но идея сделать вид, что ничего не произошло и поесть, была чудесна и спасительна, вообще, есть - это всегда уместно, а порой и просто необходимо для душевного спокойствия.

Мужчины уже обсели стол и погрузились в какую-то суровую дискуссию на предмет проведенной работы. В том, что говорил в основном Луис, не было ничего удивительного, по крайней мере для меня. Сидя спиной к холодильнику, он активно жестикулировал, говоря лихорадочно и тихо, порой и вовсе переходя на шепот, приложив ладонь ко рту и наклонившись вперед, а потом, снова откинувшись на спинку стула, возвращался к беглому, приглушенному говору. Джек хмурился, опершись локтями о стол, лишь бросая на меня, маячившего позади Луиса, немного затянутые, для того чтобы сойти за случайные, взгляды. Мне было все равно, о чем говорит напарник отца, как и сам Джек, реши он, о чудо, открыть рот и выдать пару слогов на гора. 

 -Черт – фыркнул я, обнаружив полное отсутствие подходящей пищи в холодильнике, и раздраженно открыл морозильную камеру, в надежде хоть как-то спасти положение.

 - Все в порядке? – послышался голос отца где-то позади.

 - Эйви проголодалась – отмахнулся я, не оборачиваясь. Морозильная камера приятно удивила, и выбрав подходящий пакет, я достал тарелку и отправил еду в микроволновку на режим размораживания. 

-           Аппетит это хорошо – довольно отозвался Луис – здесь все как при болезни, возвращение нормальных вкусов – признак выздоровления.

-           Ага – я смотрел, как вертится стеклянный диск с тарелкой в гудящем ящике печи.

-           Добрый вечер – Эйви, закутавшись в плед, стояла в дверном проеме.

-           Зачем ты встала? – я обеспокоенно шагнул к ней.

Она напряженно улыбнулась, собираясь выдавить самое подходящее оправдание, призванное успокоить меня, но шум в районе стола заставил ее удивленно вскинуть брови и промолчать.

 - Господи Иисусе! – это обращение прозвучало как ругательство. Луис подскочил так резко, что стул, на котором он сидел, чуть не упал, зловеще грохнув тяжелыми ножками об звонкий кафель – Джек! – Луис одним диким порывом обогнул стол, схватив отца за плечо – он вернулся, ты видишь, ее глаза…

Зов микроволновки заставил меня отвлечься от сходящего с ума Луиса, и это было ошибкой.

 - Святые угодники – он уже подлетел к замершей Эйви и, схватив ее лицо в ладони, повернул его к свету – разве вы не видите, совершенно черные глаза?

 - Эй, не нужно ее трогать – я попытался оттянуть Луиса со всей толерантностью, на которую был способен в сложившейся ситуации.

 - Успокойся, Лу – начал Джек, всё так же сидя за столом

 - Нет, но – Луис возмущенно повернулся ко мне и замерев на секунду, беззвучно открыл и закрыл рот, после чего попятился в коридор, инстинктивно выставив перед собой ладонь, словно ощупывая воздух.

 - Все хорошо – я протянул к нему руку, опасаясь, что неровен час, Луис цапнет меня за пальцы как бешеный пес. Но этот жест дружелюбия вместо успокоения, вызвал в госте подъем сил и невероятную проворность, с которой он и направил свои стопы к выходу. На его беду ключ от входных дверей, так предупредительно запертых Джеком, лежал в кармане моих брюк. И совершив попытку изнасилования ни в чем не повинной бронзовой ручки, Луис, дико озираясь, укрылся в и без того несчастной гостевой ванной, еще не оправившейся от недавнего нашествия моей одержимой жены.

 - Нужно с ним поговорить – Эйви встревоженно положила руку мне на плече – Джек? – попыталась она найти поддержку хотя бы на другом конце стола.

 - Переживет – отмахнулся тот, отпивая кофе – когда такое происходит, все улаживается само-собой, пусть поостынет…

Я покачал головой – ты должен был ему сказать.

 - Как ты себе это представляешь?

Я попытался создать образ Джека, Луиса и бутылки виски между нами – понимаешь, приятель, в жизни так бывает, что некоторые вещи не такие, какими кажутся на первый взгляд, так вот мой приемный сын и его жена, и ее семья… ты, конечно, не заметишь, но я то знаю, что они… - Это выглядело слишком наивно и неправдоподобно даже для меня и пришлось сдаться – не представляю…

 - То-то же – медленно кивнул Джек – он вообще не должен был заподозрить, а теперь, что уж говорить.

 - Мне кажется называть нас демонами как-то неправильно, но все равно

нехорошо получилось, – Эйви сидела перед тарелкой с размороженным куском баранины и аккуратно резала его на мелкие кусочки.

Джек хмыкнул – как по мне, получилось все на редкость хорошо, как там? – экзорцизм - процедура изгнания бесов и других сверхъестественных существ из одержимого; одержимый был? – был, сверхъестественное было? – было… можно, конечно, придраться к деталям и долго спорить, считать ли человеческую душу сверхъестественным, но это уже демагогия. В любом случаи мы изгнали кого-то из кого-то и точка…

Его логику сложно было оспорить, уж по вопросам экзорцизма и одержимости не нам с Эйви тягаться с этим гигантом, да и не было в этом смысла. Договорившись без слов, каждый погрузился в свое молчание – Эйви ела, не поднимая глаз, и я готов был поспорить, что в эти мгновения ее кудрявая голова лишена даже самой незначительной мысли, так у нее проявлялась усталость – рассеянный взгляд и вялые движения. Я положил голову на сложенные руки и уставился на отца, в его осунувшееся с годами лицо. Он продолжал потягивать кофе, устремив куда-то в стену стеклянные голубые глаза хищной птицы, и терзают ли его раздумья, или убаюкивает тишина, мне было невдомек, одно лишь было ясно – мне с ним чертовски повезло. Ко мне вновь вернулось чувство вины и сожаления, сегодня я впервые по-настоящему осознал, насколько Джек был хорош и уместен в деле, от которого отказался после встречи со мной.

 - Ты из-за меня потерял веру? – наконец спросил я, решив, что сейчас самый неподходящий, а, следовательно, нужный момент для подобного разговора, в другое время у меня просто не хватит смелости его начать.

 Джек отставил чашку, повернув ко мне серьезное лицо – Разве я не говорил, то, что я перестал быть священником, не означает, что я потерял веру, вряд ли вера относится к чему-то, что можно потерять…

 - Но ты семнадцать лет не соблюдаешь правила и не выполняешь обряды, разве это не значит, что ты отвернулся от Бога? – удивился я, не особо осведомленный в религиозных вопросах.

 - Нет, Люк, я не отворачивался, никогда не отворачивался…

 - И что это значит?

 -  Это значит, что как-то я понял одну очень важную вещь, которую, надеюсь, и ты однажды поймешь… - Джек достал мятую пачку сигарет и потряс ее, растягивая драматическую паузу.

 - Какую? – не выдержав щекотки любопытства, заерзал я.

Отец довольно кивнул и подался немного вперед – а вот какую, родной – если ты уже встретился с кем-то лицом к лицу, то просто обязан смотреть в глаза… - сказав это, он поднялся – пойду, успокою Луиса, он же теперь вроде как член семьи…

Я не нашелся, что сказать, озадаченно провожая его взглядом, пришлось в очередной раз признать свою глупость и недалекость, так как сказанного им я так и не понял – Что  имелось в виду? – попытался я найти поддержку у Эйви. Та пожала плечами – может он имел в виду любовь, в широком смысле этого слова, вроде как божественную любовь….

 -Что? Причем здесь любовь? – я окончательно запутался и растерялся.

 - Не знаю, сказала первое, что пришло в голову – она медленно жевала, без особого желания – я бы тоже так поступила – наконец задумчиво продолжила Эйви, словно размышляя в слух – думаю, когда на одной чаше весов страдающее живое существо, не виновное и беззащитное, а на другой каноны и правила, пускай даже, те, что кажутся твоими собственными убеждениями, решение приходит само собой… - она пожала плечами, отвечая на свой внутренний вопрос так же беззвучно, как он был задан – Джек хороший человек, но, пожалуй, не стоит воспринимать его отношения с тобой как жертву или проявление милосердия, это больше похоже на выбор, естественный и от того правильный….